Книга Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко

В пять утра в дверь комнаты на пятнадцатом этаже деликатно постучали. «Не сплю, Дмитрий Алексеевич. Уже не сплю! Сейчас!» Новоселов кинул последнее в чемодан, застегнул ремни. Посмотрел на спящего Тюкова. Не стал будить. Вышел с чемоданом в коридор.

Перед выходом из общежития обнял как всегда легко заплакавшего старика. «Ну-ну, Дмитрий Алексеевич! Обязательно напишу! И позванивать буду! Не болейте только, дорогой». Из стеклянной клетки легко, впереди себя вынес чемодан.

Под родной своей тучей лезли в лаковый автобус, дрались пэтэушники. Проходя мимо них, Новоселов помотал над головой рукой. Как спортсмен после взятого рекорда. Пэтэушники в изумлении раскрыли рты. Даже остановили драку. А Новосел так и унес в туман помахивающую руку.

Утренние одиночные машины по-шакальи перебегали через мигающий перекресток. Пропадали в темноте.

У подкатившего такси распахнулась дверца с лежащим шофером: «Ты, что ли, заказывал?» – «Я», – ответил Новоселов, кинул чемодан на заднее сиденье и сел рядом с шофером: «На Казанский, друг». После закрутки – счетчик оскалился. Рванули.

…Плача, родной голос говорил в телефонной трубке: «…Саша, дорогой, только не пропадай опять. Напиши, позвони. Мне всего год остался в консерватории. Как закончу – приеду к тебе. Слышишь, Саша? Как доберешься домой, сразу дай знать…» Новоселов удерживал трубку, ковырял что-то на стенке телефонной будки. Как поставленный в угол мальчишка. Молчал. Десять ежей кололи горло. «Слышишь, Саша?» – «Да, да, Оля, слышу… Запиши, пожалуйста, адрес…»

Во всем девятом плацкартном вагоне Новоселов ехал один. То есть один совершенно.

Пожилая проводница принесла чай.

– Что же ты, парень? Из Москвы, что ли, поперли? Кто ж в такие дни уезжает из нее. Все, наоборот, сейчас рвутся в Москву. Всеми путями. А ты – надумал!

– Да уж надумал! – смеялся Новоселов. Прямо-таки счастливый.

Согревая руки о чай, смотрел на недвижный тонкий растёк солнца у горизонта, на несущуюся закруживающую черноту полей Подмосковья. И, конечно, не мог уже видеть и слышать, как в оставленной, уходящей все дальше и дальше Москве в это же время текли в стадион Лужников колонны невыспавшихся, раздраженных людей, одетых в одинаковые майки. И стадион, встречая их, как вывернутый мегафонный зазывала вдарял по розовому небу песней:

Я – ты – он – она – вместе дружная Страна!..

До открытия Олимпиады оставалось два дня.

30. Родина

После Благовещенска, Благзавода по-местному, с верхней палубы речного трамвая Новоселов уже не уходил. Катер быстро чухал вниз по Белой, обгоняя течение, словно тащил с собой всю реку.

Мимо плыли красивые берега с зеленым спокойным простором. Леса, поля, снова леса, большие поляны, застенчивые деревеньки, выглядывающие из густой зелени деревьев и кустарника… Внезапно объявился на середине реки островок. Сплошь в остром тальнике, словно плот с нетерпеливо теснящимся войском. И вновь разрывные, на километры, желтеющие поля, снова лес и какая-нибудь деревня с обширным выгоном у реки, с обалдевшим за день стадом на нем и пастухом… Наступал вечер. Уже бежала за судном дорожка закатного солнца. Солнце норовило догнать и взобраться по ней на судно, чтобы слепить всем глаза. Бесцветным мотыльком трепался на корме просвечиваемый флажок.

Внизу, в салоне речного трамвая, вовсю гуляли сквозняки. Шторы по окнам можно было бы сравнить с длинноштанными матросами, выделывающими кренделя. Однако пассажирам от долгого сидения в креслах было уже не только тесно, но и душно. Некоторые не выдерживали, выбирались из кресел. Поднимались по ступеням на верхнюю палубу. К воздуху, к ветерку. Ходили, разминали ноги.

Неподалеку от Новоселова стояли две женщины средних лет. Похожие друг на дружку, наверное, сестры. Не видя летящей воды, всего бельского простора вокруг, они все время плакали, прикладывая платочки к глазам. Их открывающиеся ноги из-под взметлйвых легких платьев стояли на палубе, как длинные веретёна. К сестрам подходил плотный мужчина в песочном пиджаке спортивного покроя. Он похлопывал-гладил их по плечам (ну, полно, дорогие! полно!), утешал. Сам облокачивался на палубный поручень и как-то быстро, легкомысленно перекидывал ноги. Ставя одну позади другой. Точно в нетерпении приплясывал. Точно испытывал зуд перед предстоящей пляской. Однако лицо его плачуще морщилось. Расплюснутый нос-хоботок, нос боксера на пенсии, тоже пошмыгивал. Мужчина беспрерывно курил.

Из приносимых ветром слов Новоселов узнал, что умер у них дорогой Валера (брат? чей-то сын?), что едут они на его похороны. Всё это почему-то очень волновало пожилую женщину, похожую на седую овцу. Прерывая ходьбу, она останавливалась позади скорбящих, смотрела какое-то время, – и глаза ее становились инфернальными, адовыми. Точно она уже была свалена на песок и с ужасом ждала заклания.

Неожиданно спросила. У Новоселова. Почему к городу Бирску нет железной дороги. Молодой человек? Промышленности в нем нет, заводов, нехотя ответил Александр, удивляясь защитному «прыжку» женщины в сторону. В сторону от неприятного. А долго нам еще плыть, не унималась седая овца. Молодой человек? Да нет, вот за этой излучиной город и появится. За этим поворотом реки – видя, что не понят, – разъяснил Александр. Держась за поручень, смотрел на берег. Три дуба раскинули ветви, как проповедники руки. Вдали за лесом, в русской деревне Масловке, вдруг пошли озорничать вечерние колокола. Седая вздрогнула, повернулась к Новоселову. Церковь, пояснил тот. (Дескать, не опасно.) В это время две рулевые фуражки под стеклом кабины впереди как-то разом пригнулись и расшиперились. Как крабы. Перед поворотом реки – как пред добычей… Седая женщина перевела дух, полезла в люк, в салон, к своим вещам.

Фуражки не зря накручивали рулевое колесо – за поворотом, вдали, город и обнаружил себя. Окраина на обширной горе походила на очередную деревню у реки: с низко просвеченными домишками, огородиками, садами. Однако на вершине горы, у самого неба, будто всадник без головы, скорбно пригнулся собор без купола. Торчала там же пожарная каланча, больше смахивающая на привилегированную какую-то вышку на зоне. Ровные же ряды окон трехэтажного пединститута – под лавой солнца – можно было сравнить, наверное, с рядами какого-то небывалого музыкального инструмента, типа развернутой гигантской гармони, зеркально играющей сейчас солнцу всеми своими планочными голосами и подголосками. «Голосами и подголосками», надо полагать, – знаний. И глядя на всё это, несведущие пассажиры могли теперь смело сказать, что не деревня это вовсе, – город.

Новоселов мало смотрел на дома и домишки, взгляд его искал под горой причал, где когда-то швартовались «Бирь» и «Сим». Увидел наконец одну пришвартованную баржу. Но грузовая ли это самоходка или какой-нибудь нефтеналивной танкер – из-за дальности разглядеть было еще нельзя.

Когда подошли ближе – сердце Новоселова забилось – это была «Бирь». Точно. Обшарпанная, сильно постаревшая, с названием на носу почти стершимся, однако сразу узнанная, родная…